Рене Фалле - Капустный суп [La Soupe Aux Choux]
— Не мешало бы тебе знать, прежде чем ты помрешь, что я спала с Шерассом!
Он тупо пробормотал:
— Спала с Шерассом?
— Ага, не нравится! Предпочел бы видеть меня в могиле? Конечно же, я спала с Бомбастым!
— Когда? Сейчас?
Тут уж рассвирепела она:
— Да ты что, дубина! Конечно, не сейчас! А когда ты был в плену.
— Врешь ты! — завопил Глод. — Не спала ты с этим уродом!
— Ну, знаешь ли, в этих делах горб ведь не помеха…
Не помня себя от гнева, Ратинье взмахнул рукой. Но Франсина схватила со стола нож и быстрее осы нацелила его в грудь старика:
— Тронь только, живым не останешься, и поверь мне, там тебе будет лучше, чем здесь!
Глод отступил, тупо бормоча:
— А я и не знал…
— Тебе и не собирались рассказывать.
— Но почему вы это сделали?.. — простонал Глод.
— Я скучала… Скука была ужасная… ты был далеко… Но это пустяки…
Теперь уж она пожалела о вырвавшемся у нее признании. Не слишком разумно с ее стороны причинять человеку такие страдания. Глод тяжко рухнул на стул, с трудом выдавив из себя:
— Стало быть, ты была, Франсина, ты была просто шлюхой?
— Да нет, Глод, — шепнула она. — Просто одинокая женщина. Прости меня.
— Не прощу.
— Как тебе угодно. Но ведь с тех пор сорок лет прошло. Подумай-ка сам. Это же старая история.
— А для меня совсем новая.
— Не расстраивайся ты так, Глод, миленький. Забудь, что я тебе сказала.
— Еще чего, в одну минуту рогачом сделался, да еще радоваться этому должен…
— Но какой же ты рогач, спустя сорок лет! Когда ты вернулся, все было кончено, и, клянусь, я любила тебя по-прежнему.
Она нежно пригладила ладонью его буйную гриву, густо присыпанную сединой. Он оттолкнул ее руку и, когда первая волна гнева отхлынула, надулся. По правде говоря, все больше утрачивая с годами дар воображения, он не мог уже целиком погрузиться в пучину своего стародавнего несчастья. Он даже знал счастливых рогачей. И сам принадлежал к их числу. Поэтому незачем, пожалуй, устраивать цирк и срывать со стены ружье. А вот выпить с горя стаканчик в самый раз будет, что он и сделал, не боясь на сей раз, что его отругают.
Да кроме того, в теперешнем ее виде Франсина ничуть не напоминала неверную жену, и это раздвоение личности каким-то странным образом смягчало злобу Глода, и он даже не знал, на кого ее обратить. В конце концов Франсин оказалось слишком много! Множество! И теперешняя не слишком добрая. Но обманула его не эта молодая женщина. Эта молодая женщина была только его…
— Есть с чего рехнуться! — проворчал он.
— Да не надо…
Отчасти успокоившись относительно силы отчаяния Глода, она потихоньку подошла к зеркалу, причесалась, прихорошилась, улыбнулась своему отражению, показав ослепительно белые ровные зубки. Она забыла. Нет, правда, давно уже все забыла. И все-таки ей было неловко:
— Ты ничего не имеешь против, если я уйду, Глод?
— Куда это ты?
— На танцы. С Катрин Ламует. Она за мной заедет.
— Маленькая Ламует?
— Не такая уж она маленькая. Нам обоим по двадцать лег.
— Никак я не привыкну к твоим чертовым двадцати годам! Что ж, иди потанцуй. Веселись на здоровье.
— Спасибо, Глод!
— Возвращайся когда захочешь. Я тебе больше не муж и не твой папаша или дедушка. Теперь у тебя руки развязаны, может, снова меня рогачом сделаешь.
Она наигранно рассмеялась.
— Ну… я еще сама не знаю… Ты у меня, Глод, ужасно милый.
— Верно, ужасно милый болван, ужасно хороший болван, да что там говорить…
— Нет-нет. Если бы ты такой болван был, я бы никогда за тебя не вышла. Ну, бегу, я слышу, Катрин сигналит с шоссе.
Проходя мимо Глода, она по пути влепила ему поцелуй в щеку и исчезла. В ушах Ратинье еще долго звучал этот поцелуй мира. Но тут он с ненавистью подумал о Бомбастом. После недолгих размышлений он решил, что Сизисс расплатится за Франсину. Если она теперь не такая, как прежде, то Бомбастый каким был, таким и остался, он подлый предатель, гнусный тип, достойный самой жестокой кары. Ратинье вскарабкался на стул, снял со стены ружье, однако из предосторожности благоразумно не зарядил его и отправился к дому обманщика. Дверь он распахнул, даже не постучавшись.
Сизисс попивал винцо, лежа в постели, а когда хлопнула дверь, от испуга пролил половину на простыню. Он прогремел было: «Настоящий…» — но не договорил начатого, оцепенев при виде направленной на него двустволки.
— Руки вверх, Иуда! — крикнул Глод. — Руки вверх и доканчивай, что ты хотел сказать! А хотел ты сказать «настоящий рогач», верно?
В страхе Шерасс поднял обе руки, но, так как в одной он держал стакан, вино медленно, капля за каплей, стекало на его ночной колпак.
— Не валяй дурака, Глод, — стуча зубами, произнес Бомбастый, — с чего это тебя разобрало?
— С того, что мне рога наставили!
— Да быть не может! Кто же наставил?
— Ты, старая кляча!
Шерасс пожал плечами, что было не совсем ловко при его позе, и удивленно сказал:
— Послушай, Глод, как же я или кто другой может тебе рога наставить, раз у тебя жены-то нету?
— Была у меня жена! А пока я в плену торчал, ты, тыловая крыса, ее ублажал!
Забыв о грозящей ему опасности, Сизисс сложил на груди руки.
— Какая это сволочь тебе такое наболтала? Никогда этого не было! Клянусь головой матери!
— Там, где твоя мать сейчас находится, она мало чем рискует! Подыми руки!
— Нет! Лучше убей меня, только скажи, кто это тебе такую чепуховину набрехал?
— Узнал я это из самых верных источников, милок. Мне внучка сказала. В Мулене об этом все родные знали. Как увидела внучка, что я с тобой, мерзавцем, дружу, то заело ее, и она открыла мне глаза, и я их открыл. И что же я вижу: чудовище, змею, которая вползла в мою постель, чтобы меня обесчестить и наградить меня рогами, пока я свою шкуру под пули подставлял!
Бомбастый снова удивился, на сей раз из-за пуль.
— Это ты в лагере шкуру подставлял, а?
— Представь себе! И не перебивай меня, не то я тебя прикончу! В правом стволе у меня пять пуль, а в левом три. Все могу на куски разнести! Но… но… что это с тобой, Сизисс? Смотрите-ка, теперь еще и плачет!..
Бомбастый под тяжестью улик закрыл лицо руками.
— Да, плачу, оплакиваю свои мерзости, раз уж я почти что на смертном одре лежу. Ты прав, Глод. Ублажал я Франсину, пока тебя тут не было. Теперь-то я могу об этом прямо сказать, раз она уже умерла.
— А тогда зачем же ты отрицал?
— Хотел бы я посмотреть, что бы ты на моем месте стал делать, когда на тебя двустволка нацелена! И потом, я вдруг снова увидел себя с ней вместе, с несчастной бедняжкой, которая теперь уже на небесах, и не мог сдержаться — заплакал. Стреляй, Глод, стреляй! Поделом мне! Верно, я последний подонок! Просто дерьмо собачье!
Вопреки всем ожиданиям, чистосердечное признание вдруг успокоило Ратинье, его, так сказать, разоружило, и он прислонил двустволку к кровати. Славно было бы сейчас хватить стаканчик, да уж больно был неподходящий момент. Он проворчал:
— Да брось хныкать, а то у тебя вся рожа скукоживается, словно задница! А как это у вас с Франсиной было?
— Ну… ну, как у всех, — пробормотал Шерасс.
— Я тебя не о подробностях спрашиваю! С чего это началось?
Распростертый на своем одре, Бомбастый задумался, нырнул во мрак минувшего и, сам того не зная, извлек из его глубин те же самые слова, что Франсина.
— Она скучала… Я скучал… Холода стояли… А ты был где-то за тридевять земель!.. Я ей дрова колол… Ну она приносила мне мисочку супа. Мы с ней болтали немножко. Мы же молодые были… И как-то все само собой произошло, мы и в мыслях не держали. Но до чего же мы на себя злились, Глод, до чего злились! Решили, что она ослица, а я просто хряк…
— И все-таки своего не оставили.
— Верно, верно, продолжали, хотя совесть нас так и жгла. Ты нам все удовольствие испортил!
— Уж не взыщите.
— Да нет, это не твоя вина!.
— Спасибо хоть на этом.
Бомбастый воодушевился, допил вопреки всему свой стакан и стукнул себя кулаком в грудь:
— Застрели меня, Глод, я недостойный, недостоин я твоего прощения! Застрели, или я сам удавлюсь, только на этот раз выберу веревку покрепче, чтобы опять промашки не вы шло!..…
Глод примирительно махнул рукой и тоже, сам того не замечая, повторил слова Франсины:
— Не стоит того. Ведь не вчера это было. Сорок лет срок немалый. В конце концов, рогачом через столько лет не станешь.
— Да не в том дело, — вопил Бомбастый с не совсем уместным пафосом. Я требую справедливого возмездия! Я обязан искупить свой грех! Я вонзил тебе кинжал в спину, как Муссолини.
— Да заткнись ты, Бомбастый, — миролюбиво произнес Глод. — Надоел ты мне.
С минуту они помолчали, погруженные в свои мысли. Глоду, к примеру, все сильнее хотелось выпить стаканчик. Бомбастого одолевали более возвышенные чувства, и он наконец признался чуть разбитым от волнения голосом:
